Александр Бирюков

ПИСЬМО ПОЛИТЗАКЛЮЧЕННОГО АЛЕКСАНДРА БИРЮКОВА В РЕДАКЦИЮ АНАРХИСТСКОГО БЮЛЛЕТЕНЯ «ПРАВА И ВОЛЯ»

Революционный привет всем питерским анархистам!

К моему искреннему сожалению, газеты не пропустили. Непонятно, чем руководствуется администрация СИЗО, нарушая таким образом закон. Вероятно, просто трусливо прогибается перед ФСБ и делает то, что велят ей «рыцари без страха и укропа».

Называя анархистов левыми, крайне левыми, я пользуюсь общепринятой для массового политического языка терминологией. Не скажу, что я в восторге от этой либерально-буржуазной лексики, но на данный момент ее употребление в моем общении с разными людьми наиболее эффективно для лучшего взаимопонимания. Поэтому я буду продолжать ею пользоваться.

Перейду к теме, наиболее для меня актуальной и важной. Дело НРА. Мои респонденты, как правило, избегают (личная ответственность!) высказывать в письмах свое отношение к НРА. Слов нет, я сердечно благодарен всем, кто оказывает поддержку мне и моим товарищам, но очень часто мне непонятна точка зрения, которой придерживаются люди, нам помогающие или высказывающиеся по этому поводу. Запутано все так, что черт ногу сломит. Попытаюсь вкратце обрисовать ситуацию так, как вижу ее я.

Есть уголовное дело по факту актов терроризма, ответственность за которые взяла на себя некая леворадикальная организация «Новая Революционная Альтернатива». Есть люди, которых обвиняют в причастности к НРА, в организации и исполнении актов террора. Таковых людей на данный момент шесть человек и все они заключены под стражу и сидят в разных московских тюрьмах.

Сами обвиняемые свое участие в деятельности НРА категорически отрицают. Левый терроризм для нашей страны – редкость, и появление дела НРА вызвало вполне объяснимое брожение в анархических и коммунистических кругах. Высказываются мнения, выражается сочувствие или неприятие, проводятся различные акции на тему НРА. Диапазон мнений очень широк, и я хочу для примера привести наиболее распространенные из мнений, а также высказать свое суждение. Приводимые положения касаются как НРА, так и обвиняемых по этому делу.

1. Обвиняемые – жертвы политических репрессий. Я – не жертва! Думаю, мои товарищи тоже не согласны с таким статусом. Обычно под политическими репрессиями подразумеваются превентивные карательные действия со стороны правящего режима в отношении лиц или социальных групп, потенциально способных противодействовать проводимой государством политике. Вряд ли это определение подходит к тому, что происходило и происходит со мной и моими товарищами. Согласно моему пониманию, мы не жертвы, а политзаключенные.

2. Политзаключенные. Это определение наиболее объективно и подходит ко всем обвиняемым. Каждый из нас, обвиняемых, в разной степени и качествах участвовал в общественно-политической деятельности. Каждый из нас гласно утверждал, что: государство в нынешнем виде, или государство вообще, не несет пользы народу, служит тормозом социального прогресса, выступает орудием порабощения масс, служит интересам очень малочисленной социальной группы в ущерб всем остальным, словом – бесчеловечно. Поэтому можно уверено сказать, что наше заключение – это реакция государства на нашу борьбу, и поскольку эта борьба происходит в плоскости политической, то мы – политзаключенные. Мы боремся с государством, с режимом своими методами, а он борется своими. Мы сознательно вели и ведем войну с государством, и с точки зрения государства далеко не невинные агнцы.

Виноваты ли мы конкретно в том, в чем нас обвиняют – это уже другой вопрос, из области тактики борьбы.

3. НРА – террористическая организация. Сведения о НРА скудны и противоречивы. Однако из того, что имеется, можно сделать вывод, что для НРА террор – не самоцель. Будет правильным считать НРА организацией левой направленности, оказывающей сопротивление антинародной политике правящего режима, в том числе и радикальными методами, террористической деятельностью. О методах легальных, используемых НРА мы ничего не знаем, но это не значит, что организацией такой работы не ведется.

4. НРА – организация мифическая или провокационная. Тот, кто заявляет о мифичности НРА, обязательно также должен признать существование бесплотных духов, время от времени устраивающих взрывы в Москве. Факт взрывов и то, что ответственность за них взяла на себя Новая Революционная Альтернатива делает эпитет «мифический» ложным. Допускаю и то, что лица, этот эпитет употребляющие, просто безграмотны. А что касается провокации, у любой провокации должна быть цель. Говоря, что деятельность НРА имеет провокационный характер, подразумевают, что проведение террористических актов провоцирует государство на применение карательных, репрессивных методов против той среды, из которой организаторы террора вышли. Все абсолютно верно. Террор порождает реакцию. И не только террор. Действия оппозиции в любой стране мира вызывают реакцию властей. Только в одних странах власти предпочитают устранять причины, вызвавшие критику, а в других странах устраняют самих критиков. Россия идет по второму пути. Мне непонятно, как люди, обвиняющие НРА в провокационности, представляют себе политическую борьбу вообще (я имею в виду в России). В ней очень простая арифметика. Если ты представляешь угрозу для государства в лице правящего режима, то оно, руководствуясь обычным здравым смыслом, пытается тебя уничтожить, морально или даже физически, или делает все, чтобы ограничить твою дееспособность. Если ты реальной угрозы не представляешь, то можно надеяться на относительно спокойную жизнь в отведенной для таких, как ты, спокойных и безобидных, политической резервации...

Только если ты не представляешь угрозы, то кто ты вообще такой? Любитель околополитической болтовни? Ну и иди тогда с миром, не путайся под ногами, не пытайся, защищая свою задницу, даже находясь в безопасности, называть людей, реально что-то делающих, провокаторами!

Чем еще руководствуются люди, называющие НРА провокационной организацией? Может, своим нежеланием страдать случайно, необоснованно? Дескать, мы сами повоевать не прочь, но за чужие деяния расплачиваться не намерены... Такой ход рассуждений также неприемлем для противников режима. Все акции НРА, насколько мне известно, сопровождались, мотивировались рядом требований и положений, типичных для большинства левых идейных течений. Партийность в этих требованиях не проглядывается, точно также может высказать и анархист, и коммунист. Методы НРА еще могут быть опротестованы, но цели – нет!

Следовательно, НРА нельзя рассматривать как нечто изолированное от левого движения, как нечто, стоящее особняком. Организация делала общее дело – сопротивлялась режиму, общее дело предполагает и общие тяготы.

Много копий сломано и в разговорах о том, являются ли арестованные действительными участниками НРА, или они просто стали объектами оговора, заложниками игры, которую ведет ФСБ.

На мой взгляд, сейчас это совершенно неважно. Все обвиняемые по делу НРА принадлежат к различным общественно-политическим движениям. Ракс, Соколова и Соколов – известные молодые коммунисты из РКРП-РКСМ(б), Невская – анархоэколог из «Хранителей Радуги», Лариса Щипцова (Романова) – активная участница Ассоциации Движений Анархистов, участница многих экологических и правозащитных проектов (вступив в 1999 году в РКСМ(б), Лариса автоматически выбыла из АДА, что не означает нашего отказа в поддержке ни ей, ни остальным политзаключенным. – Прим. редакции «Права и воли»). Я ни в какое движение не вхожу, давайте считать меня представителем прогрессивной молодежи. Каждая из названных организаций может рассматривать обвинение и арест своего члена как акт агрессии со стороны государства, режима, как переход от мирного противостояния в острую фазу конфликта. И посему вопрос о действительном участии обвиняемых в делах НРА не имеет принципиального значения. Если, предположим, например, что О. Невская и вправду что-то взрывала, то, арестовывая ее, государство бьет не столько по Невской, сколько по «Хранителям». Невская – только предлог для удара. А при предположении о том, что Невская ничего не взрывала, ее арест – это все равно предлог, но уже надуманный и означающий начало государством нового витка антиэкологической политики. То же самое относится ко всем обвиняемым и их организациям. Лишнее подтверждение тому, что дело НРА – это предлог для развязывания «легитимной» войны с левыми и крайне левыми движениями, можно найти и в таком факте, что первые боевые акции НРА провела в 1996 году, и на протяжении длительного времени совершала их неоднократно. Теперь, когда, по словам пресс-службы ФСБ, верхушка НРА арестована, выясняется, что обвиняемые никогда и никуда не прятались, вели активную общественную жизнь, не только не скрывали свои взгляды, но и пропагандировали радикальные методы борьбы. Однако в то же время оставались неуловимыми для спецслужб. Что это? Или в ФСБ «трудятся» исключительно тяжелые олигофрены, или НРА – это римейк «Красных дьяволят», воплощенный в жизнь...

Конечно же, не первое, и не второе. Правящий режим уже не может игнорировать различные проявления экстремизма. Реставрация капитализма в России имеет безобразные, чудовищные формы, и идет очень тяжело. Протестные настроения в массах медленно но верно растут и крепнут. Протестующие массы – благодатная почва – для роста левых, леворадикальных движений, способных капиталистическую реставрацию если не остановить, то сильно откорректировать не в пользу власть имущих. Все это очевидно, и власть, все-таки связанная своим собственным правовым полем, заранее ищет внешне законные пути для подавления левых.

Вот так я смотрю на НРА, и считаю, что НРА может и должна быть поддержана левыми силами (в кои я включаю и анархистов), может и должна стать символом протеста и школой солидарности. Совместные действия по поддержке обвиняемых по делу НРА – это очень хороший опыт координации правозащитных действий. Для этого даже не нужно одобрять или порицать действия НРА. Нужно только признать такую истину, что в настоящее время в России не действуют законные методы защиты своих прав, и в первую очередь права на жизнь, что возможность реализации таких прав целиком зависит от власти, совершенно в этом не заинтересованной, и что в политике, проводимой государством, легко обнаруживаются черты геноцида против собственного народа. Все перечисленное дает народу моральное право на вооруженное сопротивление в любых формах. Вот и все. Поддержка НРА – это поддержка сопротивления, беспартийного народного сопротивления.

Теперь о том, какую конкретную помощь можно казать заключенным товарищам. С мнением о том, что с «революционной точки зрения собирать деньги с протянутой рукой на адвокатов и еду глупо, ерунда» я позволю себе не согласиться. Оставить без адвокатов заключенных по этому делу все равно что оставить без помощи утопающих.

Я, как непосредственный участник процесса со всей серьезностью заявляю, что без адвокатской помощи шансов у арестованных увидеть волю практически никаких.


Следствие ведется без оглядки на закон, который нарушается даже там, где нет никакой причины его нарушать. Следователи знают, что через прокуратуру пройдет любая их писанина, а суд обязательно будет закрытым. Обвиняемых не спасет даже то, что они будут все следствие молчать, а на суде попытаются все опровергнуть. Без адвокатской помощи это невозможно, судьи просто не дадут обвиняемым говорить. Время от времени следователи устраивают подследственным режим полной изоляции, нет свиданий с родными, не проходят никакие письма и т.д. Адвокату тоже отказывают в свидании, но он в состоянии такое положение сломать.

Первые три месяца заключения я намеренно провел без всякой связи с волей, ни писем, ни адвоката. Это было необходимо, как мне казалось. И поверьте, тогда мне было неимоверно трудно, душевно тяжко из-за того, что возникали вопросы, требующие обязательного решения, и мне приходилось принимать такие решения вслепую. Будь у меня адвокат, то такой проблемы бы не возникло. Я сам хитрый, и все следовательские хитрости от меня не ускользнули. Но все равно мне было очень тяжко! А какого девчонкам? По сообщению ЦОС ФСБ в деятельности НРА принимало участие около 500(!) человек, из которых около 100(!) делали это активно и сознательно. Когда я прочел об этом в газете «Сегодня», там было интервью генерала Здановича, у меня в голове помутилось от такого аппетита «гестаповцев»! Конечно, эти цифры не соответствуют действительности. В противном случае уже бы полыхала гражданская война, будь эти цифры истинными. Но что они означают? Эти цифры – ни больше, ни меньше как разнарядка, лицензия на аресты, подготовка общественного мнения к ним, это свидетельство того, что из высших кругов власти пришло «добро» на такие действия.

И судьба этих 500 человек, наверняка уже обозначенных, определенных, зависит от правильности поведения уже арестованных. Поэтому, еще повторюсь, без адвокатской помощи арестованным не обойтись.

То же самое можно сказать и о материальной помощи. Помещение арестованных в обычные тюрьмы – это один из методов психологического давления. Следователи очень хорошо понимают, что трудно сохранять душевное равновесие и здравость мышления, лежа на грязном полу и покрываясь от этого плюс недостаток питания, гнойничками и язвами по всему телу. Это, кстати, делается не специально для политзаключенных. Это общая ситуация. И товарищи с воли в силах эту ситуацию облегчить, что в принципе и делается.

Что касается морального содействия арестованным товарищам, то тут думаю все понятно. Пишите больше писем, пишите знакомые и незнакомые. Было бы неплохо почаще публиковать адреса заключенных. К письмам в тюрьме отношение трепетное. Они ободряют, придают сил, и по большому счету это проявление человечности. Насколько я знаю, у всех заключенных большие сложности с получением злободневной информации. Практически не проходят газеты, даже те, на которые оформлена официальная подписка. Но такая информация может передаваться и в письмах. Предложение организовать с заключенными полемику по мировоззренческим вопросам совсем не цинично, а наоборот, очень дельное.

Такая полемика – это вид творческой революционной работы, и она доступна нам в тюрьме. Это, я думаю, принесло бы пользу делу революции, позволило бы нам не сидеть сиднем, бесполезно и тоскливо, не выпадать из общественной жизни. Я думаю, стоит поделиться сведениями о положении заключенных на тюрьмах. Оно достаточно серьезное у всех, кроме, пожалуй, меня.

Об Андрее Соколове я ничего не знаю, кроме того, что его арестовали последним, в середине лета, и что он сидит в тюрьме «Матросская тишина».

Ольга Невская сидит в «Лефортово». От нее тоже ничего не слышно. Надя Ракс в московском СИЗО № 6. Она сидит в камере для бывших сотрудниц разных карательных органов, и сделано это, видимо, не просто так. С бытовой точки зрения условия содержания в СИЗО № 6 очень плохие, камеры переполнены. А тут еще такой контингент. Поскольку Надя уже не раз попадала в зону внимания ФСБ, проходила свидетелем по некоторым известным делам (дело Соколова, дело РВС), то теперь, целиком попав в лапы охранки, испытывает очень серьезный прессинг. Так, в течение последних двух месяцев ей полностью перекрыли всю почту, и не допускали на свидание никого, включая адвоката. И лишь совсем недавно положение немного улучшилось.

Таня Соколова (Нехорошева) тоже сидит на 6-ом Централе. Ее поместили на «спец» – это маломестные камеры, тоже, впрочем, переполненные в два-три раза. Таня – инвалид с детства, и очень болеет. Тамошние врачи в лучших традициях нацистских докторов типа Менгеле отказывают ей в медпомощи и добились снятия инвалидности. У Тани, как и у всех, очень большие проблемы со связью с волей. В октябре у нее было судебное заседание по поводу изменения меры пресечения, т.е. адвокат потребовал добиться Таниного освобождения под подписку о невыезде. Но все было тщетно. Не помогло даже поручительство двух депутатов Госдумы.

На 6-м изоляторе находится и Лариса Щипцова (Романова), вместе с годовалой дочуркой Наденькой. На их долю выпали такие серьезные испытания, что мне тяжело говорить об этом. В ноябре Ларисе продлили срок заключения под стражей до 23 февраля 2001 года.

Стойкостью, крепостью духа девчонок можно только восхищаться, и я счастлив, что судьба свела меня с такими Настоящими Человеками. Несмотря на тяготы заключения, несмотря на самые мрачные перспективы (если будет доказано обвинение, то они получат по 13–20 лет), несмотря на предательские удары от тех, кто считался товарищем, но предпочел стать иудой – несмотря на все это девчонки держаться не пятная честь революционную, держатся железно.

О себе я расскажу чуть поподробней. В деле НРА я самый «старый» арестант. Меня арестовали 10 июля 1999 года. Не скажу, что это было для меня неожиданностью. После ареста Непшикуева началось «Краснодарское дело» против анархистов, и для многих, в т.ч. и для меня настали трудные времена. В то время я находился в Москве и принимал посильное участие в правозащитной деятельности и издании анархической литературы. Общение с ФСБ в мои планы не вписывалось, и я, почувствовав на себе их внимание, предпочел уехать на родину, на Урал. Однако, и там «органы» пытались навязать мне знакомство. Я знал, чем оно чревато, и это очень сильно меня нервировало. Я сделал попытку что-либо противопоставить складывающемуся положению, но видно ума не хватило, и я был 10 июля 1999 года арестован. Произошло это в Москве. На первом допросе мне сказали, что доподлинно знают о моем участии в организации взрыва приемной ФСБ на Лубянке 4 апреля 1999 года и предлагали написать чистосердечное признание. Я, естественно, искренне возмущался и от всего открещивался. Допрос начался в 9 утра, и мы препирались до 10 вечера. Безрезультатно.

И уже поздно ночью мне были предъявлены для опознания химическая лаборатория и большое количество химреактивов. Это изъяли в одной квартире, в подмосковном городе, и это было моим. Сделав такое признание, я, однако, показал, что в данной лаборатории я изготовлял сложные химические составы для художественных работ, а также занимался торговлей химическим оборудованием и реактивами, о чем и свидетельствует огромное количество и того, и другого. Лабораторию я признал своей, чтобы не ставить под удар хозяина квартиры. Впоследствии оказалось, что это он меня и сдал.

Больше ничего я не признал. Ни своего участия в актах террора, ни своего знакомства с кем бы то ни было. Вообще, в тот первый допрос следователи неоднократно предлагали мне самому позвонить адвокату С. Маркелову, и кому-нибудь из московских друзей; сообщить об аресте. Мне такая говенная любезность не понравилась, и я решил вообще никому, кроме матери, не сообщать. Поэтому первые три месяца тюрьмы я провел в гордом одиночестве, до тех пор, пока товарищи на воле случайно не узнали о моем аресте, и не заслали адвоката.

Я знал, что мне делать говорить на следствии, и мою позицию следствию разбить не удалось, хотя иной раз они проявляли такую змеиную хитрость, что голова кипела, пока я разгадывал их ребусы. Я не отказывался от общения и на вопросы давал свои ответы. Но я говорил то, что мне было нужным и делал все так, как было нужно. Так мы пробились полгода. Повторю, что особого умственного напряжения я от этого не испытывал. Все было понятным и ясным, что тут загружаться?

Я плотно занялся своим самообразованием и подверг тщательной ревизии свое мировоззрение. Я искал для него прочную философскую основу, и нашел таковую в марксистской философии. Более подробно мировоззренческие вопросы и ответы я напишу отдельно. Слишком обширная тема.

Через три месяца у меня появился адвокат и стала налаживаться переписка с волей. Для меня это было большим облегчением. Каждое письмо от товарищей прибавляло сил. Со следствием все было без изменений. Основу обвинения составляли моя лаборатория и показания двух москвичей: Андрея Киселева – коммуниста из РКРП и Владимира Стрелко – свободного анархиста. Они прямо показали, что я готовил террористические акты, совершал их и привлекал для этого разных людей, в т.ч. и Киселева со Стрелко. Все это я знаю точно. С Киселевым у меня была очная ставка, в ходе которой всплыли и показания Стрелко. Также для обвинения были использованы показания Якова Кочкарева. Я называю только то, что знаю точно. Есть много догадок, чья достоверность почти несомненна, но их я оставлю при себе. Также Киселев и Стрелко дали показания на Ларису Щипцову, Илью Романова, Ольгу Невскую, и, конечно, эти показания сыграют в процессе свою крайне негативную роль.

В вопросах следователей прослеживался сильный интерес по трем направлениям: анархическом, радикально-коммунистическом и экологическом. Из этого можно сделать вывод, что эти движения сейчас – зоны риска, и всем, принимающим в них участие, я бы посоветовал серьезно подумать над этим, правильно оценить свою убежденность, свои силы.

Обвинение в проведении взрыва 4 апреля 1999 года я мог легко опровергнуть, и, выждав месяца полтора-два после предъявления обвинения, я сообщил следователям, что на момент теракта я находился в екатеринбургской тюрьме, правда, под чужой фамилией, это было железное алиби, я просидел там около месяца, в тамошней картотеке были мои пальцы. Но следователи не растерялись, и вместо исполнения теракта быстренько инкриминировали мне организацию оного. А еще через месяц было предъявлено обвинение во взрыве этой же приемной, только уже 14 августа 1998 года. К доказательствам прибавилось еще и то, что на стенках одной из колб был обнаружен тротил в виде расплава.

Как бы то ни было, я все равно утверждал, что не имею никакого отношения к террористической деятельности. Но я не скрывал того, что приветствую радикальные методы борьбы с режимом, поскольку считаю ресурс мирных способов исправления ситуации в стране и смены политического курса исчерпанным.

Товарищи на воле не оставляли меня своим вниманием. Большую помощь оказал Олег Федюков из Московского Советского Антифашистского Общества, Комитет Поддержки Политзаключенных и все арестованные ныне девчонки. Моя благодарность им не знает границ.

19 января 2000 года меня поместили в Институт имени Сербского на психиатрическую экспертизу. Там я провел 35 дней – и мнение врачей: «...параноидальная шизофрения, социально опасен, агрессивен, нуждается в лечении с интенсивным наблюдением». Такой вердикт мне вынесли врачи 4 отделения института. В свое время в этом отделении, «диссидентском», были признаны невменяемыми около 400 инакомыслящих. Традиция оказалась живучей...

Что меня сейчас ждет? Специальная больница – тюрьма, таких всего 7 в России, и дела там обстоят жестко. Меня повезут, скорее всего, на Сычевку. самую гиблую из этих дыр.
3 февраля меня из института перевезли на Бутырскую тюрьму. В тот же день, если я не ошибаюсь, арестовали Невскую и Соколову, а 8 марта Ракс. Так мы все стали однодельцами.

На Бутырке меня поместили в самую большую, на 40 человек камеру. После Лефортовского санатория условия Бутырки выглядели ужасной помойкой. Так оно в принципе и есть. Наша камера, как и весь этаж, отведен под сумасшедших преступников, что придает особый колорит. Но не все так страшно. Серьезных больных в камере 10–15%, остальные вполне нормальные люди. Взаимоотношения, царящие среди арестантов, и вообще внутрикамерная жизнь показались мне неправильно устроенными, поэтому в первый месяц я взял тут все под свой контроль, переделал все тут как должно быть правильно и справедливо, и по сей день сохраняется такое положение. На местном арго это называется «смотреть за хатой».

Аресты девчонок меня возмутили, и 4 апреля я объявил голодовку и выдвинул ряд требований, среди которых было и освобождение девчонок. Все свои требования я оформил письменно и отправил по разным инстанциям. Голодовка длилась две недели, но с воли не было никакой поддержки, там просто не знали, и я ее снял. Некоторые результаты она принесла, но небольшие.

3 июня мое дело было передано в прокуратуру, а 3 июля, пробыв в прокуратуре максимальный срок, дело перешло в суд. Меня, как невменяемого, выделили в отдельное судопроизводство и будут судить одного.

Теперь дело находится в суде. Следствием «доказаны» два эпизода, два взрыва приемной ФСБ. Это статьи 205 (терроризм), статьи 222 и 223 (оружие, изготовление взрывчатых устройств). Мне, как больному, суд вынесет не приговор, а определение, и только тогда я буду отправлен на больницу-тюрьму.

Дело имеет гриф «секретно», и процесс будет закрытым. Когда он будет тоже неизвестно. Пока сижу. Собрал тут библиотеку, в основном коммунистическая литература. С книгами вообще беда, катастрофически не хватает. Обращаюсь ко всем, в т.ч. и ко всем питерским анархистам с просьбой прислать литературу, любую литературу политической направленности, в первую очередь, конечно, анархическую. Я заметил такой факт, что до меня доходит все, что высылается заказными бандеролями, в т.ч. и газеты. Так что имейте это в виду. Что касается литературы, то тут я всеяден. Мне интересно оценить, например, политическую ситуацию в мире со всех сторон, и для этого тоненьких брошюрок об опасности глобализации совершенно недостаточно. Поэтому с удовольствием и пользой читаю работы либеральных и неолиберальных экономистов и политологов.

Поддерживаю очень плодотворный для меня контакт с такой организацией как «Ученые за демократию и социализм», они снабжают меня своим теоретическим журналом «Альтернативы».

С анархистами контакты, общение такого уровня к моему величайшему огорчению не наладилось. Я не знал, кому написать, и ко мне ничего не приходило. Не знаю, почему так получается. Может, анархисты смущены тем, что я тесно связан с различными коммунистическими организациями – это зря. Да, я марксист, я определяю себя как вполне сформировавшегося анархо-коммуниста (на наш взгляд, отождествление этих понятий совершенно неверно. – Прим. редакции «Права и воля»).

Но мои политические воззрения не могут быть препятствием для общения, я открытый человек, абсолютно чуждый всякому сектантству. Я способен с уважением и здраво рассмотреть любое убеждение, и внятно передать свое. Так что милости прошу, пишите, буду очень рад. Сразу хочу предупредить, что с моей стороны возможны некоторые задержки с ответом, но не долговременные.

На этом я, пожалуй, закончу.

Желаю успехов в деле Революции

Александр Бирюков

В Бутырской тюрьме - СИЗО 48/2 сосредоточена почти вся тюремная психиатрия Москвы. В медицинских частях других изоляторов психиатрических отделений нет, есть лишь дежурные психиатры. Также на Бутырке размещаются психически больные заключенные, следующие через столицу этапом и привозимые (увозимые) из разных концов страны на самую авторитетную судебно-психиатрическую экспертизу России - в Институт им. В.Сербского. Всего таким образом на Бутырке одновременно пребывает порядка 250-300 заключенных, страдающих психическими расстройствами.

Подавляющая часть из них признана судебной медициной невменяемыми, то есть уголовно ненаказуемыми и нуждающимися в принудительном лечении. Некоторая часть заключенных страдает психзаболеваниями в реактивной форме, что не позволяет экспертизе установить степень их вменяемости, а следовательно и подсудности. Таковые больные (их дело приостанавливается) решением суда направляются также на принудительное лечение, которое длится до тех пор, пока больной не будет выведен из реактивного состояния. После этого его вновь заключают под стражу и проводят экспертизу. И есть в тюремном психиатрическом отделении очень малочисленная группа больных, испытавших кратковременные проблемы со психикой. Они находятся в камерах для душевнобольных недолго, две-три недели, и потом возвращаются на обычный режим, на общих основаниях. В тюрьмах процветает наркомания и алкоголизм: при этом наркотики обычно некачественны, а алкоголь самодельный. Жертвы их употребления в основном и составляют эту малую группу.

В психиатрическом отделении тюрьмы нет палат, больные содержатся в камерах. Но некоторые из них все же похожи на палаты. Камеры не расположены компактно. Большая часть их находится в одном здании на разных этажах, а пять маломестных камер непонятно почему разбросаны по разным корпусам. Камер для душевнобольных довольно много: это №№ 18, 48, 50, 79, 126, с 343 по 354, с 401 по 419 и с 516 по 519.

Условия, в которых содержатся душевнобольные обвиняемые, обращение с ними со стороны администрации СИЗО, юридических органов и медперсонала абсолютно не соответствуют ни обычным тюремным нормам содержания, ни тем более нормам содержания под стражей больных. Беря во внимание последнее обстоятельство и все, что им обуславливается налицо очевиден тот факт, что больные арестанты в СИЗО 48/2 существуют в местах и условиях, практически непригодных для жизни; они с большим трудом выживают с непоправимым ущербом для здоровья, а отношение к ним жестокосердно, бесчеловечно из-за почти полного невнимания к больным людям, почти полного игнорирования их проблем, нежелание помогать таким людям со стороны тех, кто обязан это делать по долгу службы, не говоря уже о гуманных побуждениях.

Психически больные заключенные ежедневно сталкиваются со множеством проблем, а способов решить их самостоятельно у них очень мало. Самые простейшие, элементарные ситуации становятся для больных тупиковыми только из-за того, что им чуть-чуть не помогли, что-то не организовали, что-то забыли, а на что-то махнули рукой. В Сизо хроническая нехватка сотрудников. До психов ли тут!? А проблем тем временем становится все больше, каждый новый год для душевнобольных арестантов хуже предыдущего. Чтобы не быть голословным, сделаю попытку наиболее серьезные проблемы обрисовать, исходя из личного опыта и наблюдений.

Юридическая беззащитность

С того момента, как психиатрическая экспертиза признает человека невменяемым, он попадает в поле действия абсурдной юридической коллизии. С одной стороны он обретает новый статус, что выражается для него существенным изменением положения по делу и в тюрьме. невменяемый помещается в камеру для душевнобольных и отстраняется от непосредственного участия в собственном уголовном разбирательстве на всех его стадиях. Но с другой стороны, окончательное решение о признании лица невменяемым правомочен принять только суд: и он делает это в ходе процесса, на котором еще обязан доказать также факт совершения преступления, и то, что оно было совершено именно данным лицом, невменяемым заключенным. В результате получается следующее: человека могут признать невменяемым на стадии предварительного следствия. НА этом основании но без законного решения суда отстранить больного от прямого участия в деле, не дать ему возможности ознакомления с материалами дела. Но уже на судебном процессе судья может и не принять решения о невменяемости, и тогда лицо, считавшееся ранее больным, будет возвращено для участия в процессе на обычных основаниях. Ему конечно дадут некоторое время на ознакомления с делом, но масса способов юридической защиты, которые он не реализовал будучи больным на предварительном следствии и в период досудебной подготовки оказываются безвозвратно утраченными! Призрачный "невменяемый" статус лишает человека основополагающего конституционного права на защиту.

Декларативно, согласно статьям УПК РСФСР, у каждого признанного экспертами невменяемого обязательно должен быть адвокат. Это или платный специалист, нанятый для невменяемого кем-то со свободы, или адвокат бесплатный, назначенный от лица государства. В большинстве своем те люди, которых признают невменяемыми, не имеют в своей свободной жизни развитых и крепких социальных связей и материально малообеспечены. Поэтому платного адвоката могут себе позволить очень немногие душевнобольные, не более 5% от общего числа. Я долгое время находился в большой камере, и из 35-40 человек платный адвокат имелся лишь у двух-трех арестантов. Таким образом у подавляющего числа душевнобольных арестантов адвокат бесплатный, который согласно УПК и представляет все интересы больного обвиняемого в уголовном разбирательстве.

Это на бумаге, а на практике происходит следующее. Назначение государственного адвоката производится в отсутствие больного заключенного (это в случае, если адвоката не было ранее, а таких случаев очень много). Арестанту не сообщается ни фамилия адвоката, ни место его службы. Личных контактов с таким адвокатом больной также не имеет. За полтора года, проведенные в камерах для душевнобольных я никогда не видел, чтобы государственный адвокат нанес визит, хотя бы для знакомства, к больному заключенному. Больной не имеет никакого представления о ходе своего дела, не имеет доступа к материалам дела и по этой причине не может направлять ходатайств; требовать экспертиз и задавать вопросы по уже назначенным экспертизам; требовать допросов других лиц. Чтобы все это стало доступным для больного обвиняемого, необходим адвокат, а он присутствует лишь на бумаге. Многие из больных арестантов вообще свято уверены, что никакого адвоката у них нет. Так формальный, обездушенный подход превращает закон из способа действия правосудия в пустую фикцию, фиговый листок для государственных мужей-"гуманистов".

Перед закрытием дела на предварительной стадии адвокат (бесплатный) может знакомиться со всеми материалами, а может и нет, просто ставит подпись в нужном месте. Проверить его добросовестность для больного невозможно. Дело конечно идет в суд в выгодном для следствия виде, с обвинительным уклоном. Бесплатный адвокат конечно может указать на процессуальные ошибки, но по существу ему возразить нечего, поскольку своего подзащитного он и в глаза не виде. Адвокат расписывается и все довольны, вопросы объективности никого не волнуют. Видимо все участники процесса (мнение больного не учитывается) считают, что невменяемому и без объективности сказочно повезло, коли сумел избежать наказания из-за болезни. Годы принудительного лечения за преступление, которое обвиняемый, может, и не совершал, но доказать этого не может, за наказание не считаются.

И все это называется обеспечением права невменяемого на защиту в полном объеме! А лично мне видится издевательством над больными людьми, преступлением по отношению к их правам личности, пусть и в законных рамках...

И администрация СИЗО, орган юстиции, тоже отнюдь не торопится объяснить больному арестанту его положение, и чем-то ему помочь. Все действия администрации в этом направлении сведены к тому, что душевнобольному приносят под роспись три бумажки: о продлении срока содержания под стражей (может быть несколько раз), о передаче дела в прокуратуру и о передаче дела в суд. Часто эти документы приносят с огромным опозданием, что совершенно недопустимо, например, в случае с санкцией на продление срока содержания. Иногда приносят обвинительное заключение, таких чудесных случаев было на моей памяти три. И только один раз я видел, что кому-то принесли определение суда, т.е. судьбоносный для обвиняемого документ! Но и его принесли с большим опозданием, после истечения срока обжалования. На все заявления в администрацию СИЗО с просьбой прояснить тот или иной момент в своем деле, в своей судьбе невменяемый заключенный обычно получает стандартный и ничего не объясняющий ответ: "Ваше дело в таком-то суде, и после получения определения суда Вы будете направлены на принудительное лечение". Но и такой ответ далеко не всегда удается получить. В среднем администрация отвечает на одно заявление из десяти, а остальные видимо летят в мусорную корзину. Еще более вопиющее нарушение законности администрация СИЗО позволяет себе в отношении заявлений в различные юридические инстанции: в органы следствия, прокуратуру, суд и т.д. Их скорее всего тоже просто выбрасывают. За время моего пребывания в статусе невменяемого мною было написано и отправлено через спецчасть СИЗО более сотни заявлений и ходатайств в различные учреждения. До назначения из них дошло не более десятка, и об отравлении оных спецчасть СИЗО меня уведомила письменно. Куда делись остальные заявления - неизвестно. Их нет в моем деле, на них не было реакции. А спросить не с кого...

Администрация СИЗО ничего не сообщает больному о ходе процесса, никаких сведений и дат кроме тех, которые я уже упомянул. Больной получает извещение о том, что его дело передано в суд, после чего в полном неведении, что очень тяжело психологически даже для здорового, ждет этапа на больницу. Сроки ожидания после экспертизы у всех разные, в среднем это 5-9 месяцев, часто больше года, а иногда и несколько лет. Больному никто не сообщает день окончания судебного процесса, и он лишается возможности подать кассационную жалобу. По букве закона этим должен заниматься адвокат, выяснить желание подзащитного, но разве бесплатный адвокат будет это делать? Ему хочется поскорее избавиться от невменяемого подзащитного, для него он обуза, отнимающая время и не приносящая денег. Так и томятся в тюрьме две с лишним сотни невменяемых зеков - существ по сути бесправных и лишенных возможности влиять на свою судьбу.

В очень сложном положении находятся больные обвиняемые-участники группового дела. По УПК следователь или судья вправе выделить дело в отношении невменяемого в отдельное судопроизводство и в кратчайшие сроки вынести определение суда, дабы больной заключенный не мучился в тюрьме, а лежал бы в спецбольнице. Но на практике судебные органы не всегда почему-то делают именно так, и в результате дело больного рассматривается вместе с делом его товарищей по преступлению, соучастников. А больной тем временем бессмысленно страдает в тюрьме. Он не участвует ни в каких судебных действиях, его не возят на судебные заседания. Такое бывает крайне редко, я по пальцам могу такие случаи пересчитать. Больной же просто сидит в тюрьме, под постоянным воздействием мощных психотравмирующих факторов, теряя свое здоровье, добивая свою психику. Он ждет, когда осудят его сообщников, когда разберут их кассационные жалобы и приговоры вступят в законную силу. Больной и жалобу-то написать не в состоянии, поскольку дат ему никто не сообщит. Во всем этом нет здравого смысла, с точки зрения логики такое положение больных можно объяснить разве что патологическими садистскими наклонностями у власть предержащих... Бывают случаи беспрецедентные по своей бессмысленной жестокости. Некто Павел Кузовкин обвинялся со своим другом в хулиганстве и был заключен под стражу. После полутора лет заключения Павла признали невменяемым и перевели в камеру для душевнобольных. Однако в отдельное судопроизводство не выделили. Прошел суд, без участия в нем Павла конечно, и его друг получил два года и был выпущен на волю из зала суда, так как отсидел этот срок в предварительном заключении. Но друг написал кассационную жалобу, где требовал для себя оправдания. Жалоба разбиралась больше года, жалобщик гулял на свободе, а Павел, чье участие в преступлении было минимальным, сидел в тюрьме и ждал когда кончиться это не имеющее для него, больного и невменяемого, никакого значения действие! Больной в тюрьме, а его здоровый сообщник на свободе! Как это можно объяснить? При неповоротливости российской судебной машины-развалюхи процессы иной раз длятся долгие годы, и если невменяемый обвиняемый попадает в такой процесс, то эти несколько лет становятся для него адом! Его психика разрушается совершенно! Мой сокамерник Геннадий Завьялов, болеющий паранойей в острой форме, просидел таким образом 4,5 года, пока не разобрались со всеми его 18-ю сообщниками.

Но даже после определения суда для больного зека тюрьма не кончается. Причина этого кроется в очередном (а ряд бесконечен) маразматическом несоответствии, несогласованности российского законодательства. В определении суда есть формулировка: "Освободить из-под стражи по прибытию на больницу". Предполагается, что больной окажется там почти сразу, как только администрация СИЗО получит определение суда. Но реально на это уходит несколько месяцев. Я встречал всего несколько человек, у которых время между вынесением определения и приездом на больницу было меньше месяца. Обычно это 2-3 месяца у москвичей и 2-5 у иногородних. Хуже всего приходится жителям других республик СНГ. Их не принимают в российские лечебницы, а на этап по месту жительства у администрации не находится денег. Вот так и висят они, больные и бесправные, между небом и землей годами. Например граждане Узбекистана Эмон Базаров и Нимат Кабилов ждали этапа на родную землю около двух лет после вынесения определения суда! Им был рекомендован общий тип лечения, обычная больница, из которой они бы вышли через несколько месяцев, но добраться до этой больницы им удалось лишь преодолев годы неволи в жутких условиях. Для Нимата Кабилова я лично писал множество жалоб в разные инстанции, поскольку он сам русским языком почти не владеет. Писал в суды, прокуратуры, ГУИН, в посольство Узбекистана, и отправлял все это надежным, через своего адвоката путем. Но все безуспешно, никто помочь невменяемому не захотел.

На невменяемых почему-то не распространяются акты амнистии, причем в тот момент, когда судом еще не принято окончательное решение об их невменяемости. Во время моего заключения была крупномасштабная амнистия, под которую в моей камере из 3540 человек попадала примерно треть. Но из них на свободу никто не вышел.

Невменяемых почти никогда не выпускают под подписку о невыезде. Все его сообщники могут гулять на свободе потому что здоровы, а он будет сидеть потому что больной. Тут тоже часто встречаются такие абсурды, что больному рекомендовали эксперты амбулаторное, с проживанием дома, лечение. Но пока не пройдет судебный процесс, который может растянуться на годы, такой невменяемый будет сидеть в тюрьме.

Обвиняемого признают невменяемым и он оказывается в таком пространстве, где его права красиво расписаны в многочисленных юридических актах, но пользоваться ими он не может. Все устроено так, что создает для невменяемого массу препятствий. Больные не в состоянии влиять на свое положение, они даже не могут толком выяснить, какое оно - их положение. Они не могут обжаловать свое бедственное положение в тюрьме и живут в условиях, в которых добрый хозяин и скотину не держит. Они нуждаются в медпомощи, а ее нет. Многого у них нет, и никому до них нет дела. Даже тем, кому государство платит за это деньги...

Отсутствие медицинской помощи

Если психиатрическая экспертиза признала человека невменяемым, то логично предположить, что по возвращению на тюрьму он непременно попадет в обстановку постоянного врачебного контроля и сможет в любой момент беспрепятственно получать медицинскую помощь и консультации. Хочется верить, что именно эти цели преследовало руководство ГУИН, централизовав психиатрическую службу и разместив всех невменяемых на Бутырках, в СИЗО 48/2. Но несмотря на такой, казалось бы серьезный подход со стороны администрации, в реальной жизни на медпомощь и внимание врачей могут рассчитывать далеко не все психически больные заключенные. Для основной массы таких больных медпомощь и врачи увы! малодосягаемы. И больше всех в этом плане страдают самые тяжелые, хронические больные.

Фактически на глазах и под каким-никаким контролем врачей находятся только камеры с 343 по 354. Это так называемое "2-е отделение". Оно занимает целый этаж, так находятся врачебный и процедурный кабинеты, всегда присутствует врач или медсестра. Одновременно в нем может находиться 50-70 человек, и внешне условия чем-то напоминают больничные, например, нет двухэтажных нар. Правда среди этих камер есть две "половые", где нет вообще никакой мебели и больные лежат на никогда не меняемых, загаженных испражнениями мокрых матрасах, по которым ползают полчища вшей. В этих камерах самые тяжелые, часто буйные больные. Но в основном на 2-м этаже отделении присутствует своеобразный контингент. Тут мало тех, кого экспертиза признала невменяемыми. Две трети из обитателей 2-го отделения - это люди, которые юридически вполне вменяемы, но испытали кратковременное психическое расстройство. Они лечатся там пару недель и затем возвращаются в обычные камеры. Перед врачами стоит задача как можно скорее сделать таких пациентов пригодными для участия в следственных действиях, судебных процессах, и врачи с этим более-менее справляются.

А вот на остальных больных зеков, признанных авторитетной комиссией невменяемыми, страдающими хроническими психозаболеваниями и почти никакого интереса для следственно-судебного аппарата не представляющими у врачей-психиатров СИЗО 48/2 уже видимо ни сил, ни времени, ни желания не хватает.

Экспертиза признавая обвиняемого невменяемым, рекомендует ему также тип лечения, соответствующий степени социальной опасности. После вынесения определения суда больные попадают в больницы рекомендованного типа, и разница в жесткости контроля над больными и в медикаментозном воздействии на них между типами очень существенна. Но это все в лечебницах, до которых больному арестанту еще предстоит добраться.

Попадая после экспертизы на Бутырскую тюрьму, невменяемые арестанты размещаются в камеры, где различий между типами, т.е. степенью социальной опасности не делается и все типы смешаны вместе. Также администрация СИЗО и медперсонал совершенно безразлично относятся к характеру заболевания и формам и особенностям, которыми заболевание сопровождается.

И в результате получается, что агрессивные изуверы, убийцы, маньяки сидят бок о бок с тихими, безобидными воришками, мошенниками; при этом часть и тех и других находится в бредовом состоянии, переживает галлюцинации, слышит "голоса" - в общем испытывает самые разнообразные острые проявления болезненной психики.

Самое страшное в этой ситуации то, что практически никакого контроля за больными в камерах со стороны медперсонала и охраны нет. Исключение составляет лишь 2-е отделение, камеры с 343 по 354; и то видимо потому, что там находятся кабинеты врачей. Камеры с 401 по 419 находятся в этом же здании двумя этажами выше. Здесь врач появляется на утренних проверках, но толку от него мало, поскольку побеседовать с ним в ходе проверки нереально. Даже если удается к нему обратиться, то он обычно советует писать заявления. Которые потом никто не рассматривает. Кстати, камеры с 401 по 519 тоже занимают целый этаж и там есть три специализированные камеры для несовершеннолетних, ВИЧ-инфицированных и чесоточных невменяемых. Там даже есть приемный медкабинет, вот только врач в нем бывает крайне редко. Иногда вдруг там начинает прием всех желающих врач или медсестра и даже иногда дают лекарство, но длится это от двух недель до полутора месяцев. А потом снова тишина и невозможность попасть к врачу по полгода и более.

Обитатели камер N 18,48,50,79,126 вообще могут просидеть в них несколько лет и ни разу не увидеть врача: посскольку эти камеры разбросаны по разным корпусам далеко от 2-го отделения. Я нахожусь в камере 48 уже семь месяцев, и за это время напсал более тридцати заявлений-просьб о приеме врачам-психиатрам, но реакции не было никакой. Лишь единожды, после прямого вмешательства прокурора по надзору к нашей камере подошел врач-психиатр и через окошко для раздачи пищи спросил у нас, какие нам таблетки надо. Видимо, он был уврен в том, что мы способны сами себя продиагностировать и назначить лечение, а его функция заключается только в разносе таблеток. Никаких жалоб он выслушивать не захотел и быстро ушел.

Далеко не все больные способны почувствовать и оценить изменения в своем психическом состоянии, и в первую очередь это относится к бредовым больным. Они пребывают в переполненной, с жуткими бытовыми условиями камере, в атмосфере постоянной борьбы за выживание между такими же больными сокамерниками, и это провоцирует их болезнь на обострение. Предупреждать это обязаны медики: наблюдая за больными ежедневно: а их по полгода нет. В среде больных арестантов не угасают конфликты; они часто перетекают в драки, где больные наносят друг другу тяжкие повреждения, а иногда и убивают. Но врачам до этого дела нет: и охране тоже. Охранники драку разнимают в крайнем случае. После этого захлопывается дверь камеры, и все начинается снова. Очень редко самых буйных, самых больных, переводят на 2-е отделение.

Нет помощи психиатрической, нет помощи и по другим медицинским специальностям. У невменяемых все решается через психиатра, он первый осматривает больного, а потом направляет его к нужному специалисту. Но как бы еще больному попасть к этому самому психиатру! Поэтому даже очень тяжелые непсихичесские заболевания невменяемые переносят на ногах и без лекарств. А про таких врачей как окулист, отоларинголог тут даже и не слышали. В этих вопросах как раз повезло тем камерам, которые расположены на общих корпусах. Больных из тех камер принимают по доброте душевной, хотя и не должны этого длать, обычные терапевты, работающие с обычными зеками.

Больные душевно очень часто болеют и физически, многим из них трудно следить за собой в плане гигиены, многие недостаточно питаются. От плохого питания и смрадного воздуха у людей возникают огромные трофические язвы, они есть почти у каждого. Эта гниль очень трубно лечится, уродует кожу. Почти в каждой камере педикулез, есть и чесотка.

Приема у врача добиться можно, но это еще не значит, чт он окажет помощь. В СИЗО нет лекарств, даже самых простецших. Нет йода и зеленки, нет аспирина и анальгетиков, нет бинтов, ничего нет. Изредка появляются хорошие, н просроченные лекарства, кому-то достается. Врачи говорят больным, чтобы те просили лекарства у родственников на воле. А что делать тем, у кого родственников и друзей на воле нет?

При таких условиях у всех без исключения больных ухудшается состояние. Если содержание в тюрьме затягивается, то вероятно негативные процессы в психике становятся необратиммыми, обрекают человека на инвалидность без надежды на выздоровление.

Содержание в тюрьме невменяемого больного само по себе противоречит гуманным принципам, а содержание такого больного в тюрьме и без врачебной помощи по сути есть преступление. Вот только виноватых в нем никто н искать не торопится...

Проблемы быта

Все признанные невменяемые являются или фактически инвалидами или инвалидами потенциальными, поскольку по прибытию на больницу они пройдет ВТЭК и обязательно получат группу инвалидности, сообразную с заболеванием. Они хронически больные люди., на больничных условиях с необходимым для таких условий достаточно высоким уровнем бытовой обеспеченности. Но на Бутырской тюрьме этот принцип не действует: и больные люди живут в условиях даже худших, чем в обычных камерах. Там собраны здоровые, способные следить за собой и окружающей обстановкой люди, способные самоорганизовываться для совместного решения любых бытьвых проблем, которых в тюрьме несчетное количество.

Больные же люди в большинстве своем о себе позаботиться не могут, не говоря уже о совместном быте. Конечно, и им присуща некторая степень самоорганизации, но ее недостаточно для обспечения нормальной жизни, необходима помощь со стороны администрации и медперсонала. А ее-то как раз и нет.

Камеры для душевнобольных не выдерживают никакой критики с точки зрения норм санитарии и состояния жилых помещений. Немного лучше в камерах 2-го отделения, но в остальных пололжение просто катастрофическое.

Многие, как маломестные, так и многоместные, камеры переполнны, но даже если бы они были наполнены с трого по правилам, т.е. на одну койку один арестант, а не два-три, как зачастую бывает, то даже в этом случае нормы оказываются многократно нарушенными. Например, в камере 401 38 коек в два яруса (это для больных людей! и так почти везде!) умещаются на площади около 50-55 м2, вместе с туалетом, мойкой, обеденным столом ии т.д. Согласно нормам на такое количество людей полагается минимум 152 м2, т.е. в три раза больше, и это нормы для здоровых. По какому принципу вымеряют численность насселения камеры - тоже совем неясно. Например, в той же камере 401 на 38 мест было около 30-35 человек, иногда чуть больше. И в это же время в камере 406 на 24 места приходилось 35-40 (!) арестантов.

Внешний вид стен в камерах (почти во всех) больше подошел бы для свинарника, нежели для жилого помещения. Во многих камерах стены не нормально оштукатурены, а покрыты набрызганным раствором, "шубой".

Плохая ситуация с получением писем и газет. Письма пропадают, часто идут по два-три месяца и больше. Новогодние открытки я получал до июля месяца. Мне не пропустили газету, на которую я был подписан с воли, и не разрешили оформить подписку на разные газеты на деньги с моего лицевого счета. Администрация СИЗО всеми силами старается избежать лишних хлопот и идет ради этого на многочисленные нарушения закона.

Рядовые сотрудники охраны, находящиеся в непосредственном контакте с больными заключенными демонстрируют к последним довольно странное отношение. Они во многом нейтральны, закрывают глаза на нарушение режима со стороны зеков, и в то же время отнюдь не стремятся помочь.

Они считают совершенно нормальным при разговоре с заключенным густо пересыпать нецензурной бранью свою речь, и оскорблять непечатно заключенных по поводу и без повода. Это у них в порядке вещей. Попытки арестанта объяснить что-то охраннику, доказать свою правоту, отстоять свои права могут обернуться и побоями со стороны охраны. В некоторых из ряда вон выходящих случаях эти побои могут быть систематическими. В атмосфере постоянной и острой нужды в материальных, порою самых простых вещах, в продуктах питания у душевнобольных арестантов порой прорываются совсем уже звариные чувства. Так, зимой 98-99 года двое душевнобольных убили своего третьего сокамерника за то, что тот отказался поделиться с ними продуктовой передачей. Произошло это на 2-м отдлении, в месте, где всегда есть какой-то медицинский контроль над больными. Смерть зека как-то благовидно обосновали и списали, а для убийц настали черные дни. Каждый день после вечерней проверки в камеру входили охранники и избивали их ногами и дубинками. Были подолгу и методично, били душевнобольных, невменяемых... Продолжа лось это нескол ко месяцев. Медперсонал не мог этого не знать, не мог не видеть! На том коридоре круглосуточно есть врач или медсестар! Однако ежедневные издевательства продолжались... Не берусь утвверждать точно, но по некоторым данныи один из убийц впоследствии умер из-за полученных при избиении травм, а второй стал из-за этих побоев инвалидом. Вообще, это страшный парадокс, но на 2-м отделении больных бьют гораздо чаще; в этом принимают участие даже раздатчики пищи из хозобслуги. У меня есть огромное сомнение в том, что у работающих там медиков присутствуют хоть какие-то моральные, человеческие качества.

Оьдельное слово нужно сказать о досмотрах личных вещей, или, по-арестански, о "шмонах". Во-первых, вопреки закону они всегда проводятся в отсутствие заключенных. Всю камеру выводят в другое помещение, оставляя иногда одного-двух человек. И начинается нечто невообразимое! Вещи из сумок грубо вытряхивают прямо на пол, все из разных сумок в одну кучу или раскидывают по всей камере. Многое из вещей рвется, ломается, пачкается. Охрана переворачивает постели и ходит по чистому белью в сапогах! Горе, если в камере найдется брага - самодельный спиртной напиток. Тогда одежда, собранная со всей камеры в кучу поливается сверху этой брагой! После того, как я увидел это в первый раз (совсем не последний) мне показалось, что охрану тоже набирают из невменяемых, из самых буйных, с наклонностями мелких пакостников и вандалов!

При шмонах обычно отбирают самодельные металлические ножи-пластины для нарезки продуктов. Зеки их делают сами, потому что администрация пластиковых нодей отродясь не выдавала. Отбираются самодельные плитки, ножницы и иголки. Последние два предмета охрана должна выдавать по просьбе заключенного, а после использования забирать. Но никто ничего не выдает, приходится всем этим обзаводиться нелегально и терять все это при шмонах.

Сотрудники СИЗО воруют вещи. Например, часы под запретом; чтобы их иметь нужно разрешение, и их заносят в карточку. Если при обыске у зека находят часы, а в карточке их нет, то они, часы, уходят в неизвестном направлении безо всяких бумажек об изъятии. Иногда охранники доходят до того, что воруют сигареты и продукты!

Жаловаться на все это бесполезно. Заявления не проходят. Должность воспитателя формально существует, но реально его или нет, или он ничем не помогает.

Больные люди подолгу сидят в тюрьме... Их окружает совсем непригодный для жизни быт, их постоянно преследует нужда, многие из них сидят в нищете, не имея лишних трусов. Что об этом говорить, когда иной раз в камеру зимой попадают арестанты в тапочках, трико и майке!

Душевнобольные бесконтрольны в своей болезни. Ни врачам, ни охране до них нет никакого дела. Они по болезни вечно конфликтуют друг с другом, дерутся, воруют друг у друга вещи и продукты.

Все это создает очень напряженную психологическую атмосферу, попадая в которую человек с нарушенной психикой неизбежно начинает быстро деградировать. На моих глазах не раз были случаи, когда в камеру заезжал практически здоровый человек, а выезжал через год на больницу почти полным идиотом, не осознающим происходящее и не способный жить без посторонней помощи.

Душевнобольным людям недоступно знание своего юридического положения. Не потому, что они совсем уже безумные, нет. Это администрация СИЗО, беззастенчиво попирая закон, не способствует больным людям получать нужные сведения.

В таких камерах бывают и разные проверки. Но как они проходят? Выбирается камере почище, почти всех зеков выгоняют на прогулку и заводят на минуту-другую проверяющих. Проверяющие как правило молчат, а тюремный начальник грозно вопрошает, нет ли жалоб, Зеки жмутся по стенкам и помалкивают. Проверка уйдет, а им здесь жить дальше, и от этого грозного начальника они ой как зависимы... Высказать жалобу можно. От этого ничего не измениться, только вот жалобщику, и так невменяемому, не поздоровится. Потому и молчат все в страхе.

Вот и рассказано о жизни психических больных, невменяемых заключенных на бутырской тюрьме, выводы пусть сделает любой прочитавший; и я думаю, что у разных людей они не будут слишком разные.

Психически больные преступник - "неудобная" для власти социальная группа, и и технологии тихой, "гуманной" ликвидации таких групп власть уже неплохо освоила. Гибнут беспризорные дети, гибнут бездомные, гибнут наркоманы... Все по разному, но гибнут. Как исподволь умрщвляеюся душевнобольные зеки я попытался рассказать. Что бы там не возражали оппоненты, но изнутри это именно так выглядит, и по сути является умерщвлением.

Александр Бирюков

Бутырка-СИЗО 48/2, камера для "душевнобольных" N 48, лето 2001г.

 

Адрес в настоящее время:

Бирюкову Александру Анатольевичу

403843 Волгоградская обл., Камышинский р-н

село Дворянское, Волгоградская ПБСТИН

                    Россия